Обушенков Николай Григорьевич

"<...> Это было в мае 1960 года. Стояла ветреная солнечная погода, когда несколько грузовиков выехало на дорогу, с которой начиналась рязанская земля. Так мне довелось покинуть территорию Мордовии. А точнее — ее колючую проволоку, которая, как известно, издавна тянулась по всей республике, даже на бесконвойке или в Потьме, пусть то лагерная столица. Сюда, в Потьму — на эту железнодорожную станцию, по-прежнему ехали все заключенные, которых направляли с разных концов страны в Дубравлаг. Там еще работал пересыльный пункт, где пригнанные, как и раньше, содержались — для распределения лагерным начальством, которое восседало в своеобразном "штабе", а затем и развозились по узкоколейке в те или иные лаготделения, — в том числе уголовные. Последний этап, который пришел в Мордовию, был из Тайшета. Огромный товарный состав вобрал в себя всех политзаключенных, содержавшихся в Озерлаге. Так власти хотели избавиться от того, что мог увидеть под Иркутском американский президент Эйзенхауэр, который собирался проехать через всю страну, прибыв в Советский Союз по приглашению Хрущева — в ответ на его пребывание в США. Тайшетский этап пришел в середине апреля — на первый день Пасхи, и его разместили в одном из крупных мордовских политических лагерей — 7-м, что в поселке Сосновка. Сопровождала же этап обслуга — бригада бесконвойников, которую поселили там же, в этом поселке, в бараке, где жили мы, бесконвойники 7-го.

Именно из числа тех и других и была сформирована рабочая бригада, которую однажды в мае посадили на грузовики и повезли по рязанской земле. Наша бригада направлялась на спецкомандировку — в каменный карьер, где добывался строительный — бутовый камень для сооружения различных служб в системе Дубравлага. И вот тогда довелось, наоборот, ехать в сторону Потьмы, где мы даже заночевали — перед автомобильным броском через Рязанщину. Помнится, нас разместили в одном на потьминских бараков — по соседству с "бытовой" зоной, откуда блатные недоуменно взирали на нас из-за "колючки" и даже с презрением обзывали "фашистами", как обычно считали политзэков. Устраиваясь же на ночь в секции нашего барака, я обнаружил там приметы других заключенных — явно польского происхождения. То были газеты, наклеенные на оконные рамы — для предохранения от зимнего холода: на них я различал польский шрифт. Очевидно, там в свое время размещались "аковцы" — из Армии Крайовой, этой повстанческой польской армии, которая боролась одновременно как против немцев, так и против Советов. Солдат этой армии мне доводилось видеть раньше у себя на родине — в Одессе, куда их пригнали сразу же после подавления германскими карателями Варшавского восстания, где в основном АК и действовала, и они, работая по восстановлению одесского порта, находились в положении намного худшем, чем даже немецкие пленные. И поэтому я невольно с сочувствием вглядывался в польский шрифт на полосках газет в окнах и горестно гадал: где теперь находятся жившие здесь поляки? Или, возможно, им уже удалось вернуться домой — после известных соглашений между Хрущевым и Гомулкой осенью 56-го о возврате в Польшу не только многих граждан польского происхождения, а и польских заключенных?

Итак, наша лагерная бригада, переночевав в этой Потьме, рано утром была усажена вместе с надзирателями потьминского 18-го лаготделения в грузовики и поехала в сторону каменного карьера на Рязанщине. О тамошнем карьере мы знали давно — и не только плохое (тяжелые условия работы — в открытых забоях орудовать ломом и киркой, отсутствие сносного жилья — в одних палатках, скверная пища — хуже, чем в зоне), но и кое-что хорошее (например, возможность более вольно жить — на всей территории, прилегающей к карьеру, а главное — скорее, чем из зоны, освободиться, как это предусматривалось тогдашним законом, по истечении двух третей отбытого срока наказания при условии добросовестной работы и примерного поведения). Ну, работы мы не боялись: уже успели повкалывать в Мордовии и на лесовывозке, и на торфболоте, и на "сельхозе", а что касается "примерного поведения", то, видно, потому нас и отобрали лагерные кадровики, что мы и не привлекались за разные нарушения, и внушали к себе доверие — как серьезные люди, а не бузотеры. В нашей бригаде были и бывшие студенты, и прибалты, цепкие в труде, и даже немцы — с Поволжья и Украины, которые, как известно, любят дисциплину. И хотя мы еще не слишком сблизились между собой — бывшие "тайшетцы" и "старые мордовцы", но даже эта короткая поездка как-то свела нас. Ехали мы по Рязанщине долго — почти целый день и за это время успели и всласть наговориться, тесно прижавшись друг к другу на скамейках в кузове, и насмотреться на окружавшую нас природу — более светлую и приятную, чем дремучая мордовская, и густо покрыться пылью от просыхавших весенних дорог. Солнечная погода, открывшаяся с утра, успела смениться пасмурной — с низкими тучами над рязанскими косогорами, когда мы в конце концов выбрались на один из самых крупных косогоров — за узкой петлистой речкой и увидели там ряды грубых палаток и несколько деревянных будок. Эта была, как мы потом узнали, "Лысая Гора", а на ней — и наш бесконвойный лагерь, где размещалась спецкомандировка по добыче камня. Кажется, мы даже вскричали "ура" при виде палаток и выглянувших оттуда ребят — отчасти старых знакомых.

Но знать бы, что доведется быть там целых полтора года и так и не освободиться по 2/3 срока! Вообще лагерное начальство не очень охотно шло на соблюдение этого положения, всячески затягивая с представлением документов на суд для освобождения "двухтретников". И тогда некоторые стали обращаться за содействием к такому признанному политическому авторитету в стране, как Е. Д. Стасова. Бывшая соратница (и якобы даже любовница) Ленина, в прошлом — при царизме — сама сидевшая, по крайней мере, жившая в ссылке, она сохраняла какое-то влияние на высшие судебные и прокуратурные органы, так что кое- кто из лагерников и получил с ее участием долгожданную свободу. Не скрою, что я тоже попался на эту удочку — поверил в иллюзию доброго участия той, кто на жаргоне большевиков носила мало симпатичную партийную кличку — "Абсолют", и однажды написал ей письмо с жалобами "на затяжку". Но ее ответы были на редкость сухими и не обнадеживающими, а иногда и потешала какая-то попытка в них давать "советы" — как вести себя с начальством, или "стражниками", и как вообще жить на свете. <...>

Что собою представлял этот каменный карьер? В сторонке от палаток и будок — открытая местность с пригорками, тут и там разрытыми — вплоть до желтеющих каменных пород. На разных участках — по два или три человека, которые долбят эту породу, тут же складывая бесформенные большие или маленькие глыбы. К камням то и дело подкатывали самосвалы, и тогда наши работяги, побросав ломы и кирки, кидали добытые ими бутовые куски за борт. А когда машина отъезжала, облегченно усаживались на оставшиеся камни и подолгу курили. Их никто здесь не подгонял и даже не охранял, а лишь изредка появлялся начальник — наш командир отряда вместе со штатскими вольнонаемными — инженером и экспедитором. Но они больше смотрели — где получше долбить породу и как будет обеспечен план погрузки камня. Нам позже  стало известно: погрузка его производилась на одной из железнодорожных платформ ближайшей станции, куда и ездили самосвалы с карьера. А уже оттуда — со станции Сасово — камень на открытых платформах и угонялся на восток — в Мордовию, где  развозился по отдельным зонам. Из него строились как производственные объекты — вроде новых цехов деревообделочного комбината, так и даже культурные — например, библиотека на 11-й зоне, в зловещем Явасе. Что ни говори, ответственная работа — и как порой было не увлекаться ею, не стараться?

Действительно, мы принялись добросовестно работать здесь, не только памятуя старую банальную чекистскую присказку: "Честный труд — дорога к дому". Поселившись в одной большой палатке, мы и зажили как бы одной семьей — на виду друг у друга и со всеми открытыми делами и интересами, и так было весь день —  начиная с бодрого подъема и завтрака в одной из деревянных будок  и кончая отходом ко сну после бурных вечерних разговоров. Правда, не все пошли работать по добыче камня: некоторые, в том числе и я, были задействованы на разборке деревянного сооружения недалеко от палаток — остатков лагерного барака. Оказывается, здесь  пытались строить целый барак, чтобы жить к холодам не в палатках, но один сильный порыв ветра снес первоначальный деревянный каркас, и теперь приходилось начинать заново. Работа тоже была не слишком обременительная, но плохо, что велась на виду у начальства, находившегося неподалеку в своем "штабе". Там, кроме командира отряда — лейтенанта и его помощников, восседала и бухгалтерша с врачихой, и еще какие-то деятели. Отсюда и не уйти лишний раз к речке — там, под горой, что было доступнее работавшим на самом карьере. И уж совсем не отлучиться по соседним поселениям — в крохотное село Сенцы с его единственной улицей и отдаленное татарское — Бастаново. Да, в этой местности, оказывается, оставались приметы давних татарских нашествий: даже находился холм, у которого якобы стоял лагерем хан Батый, — у одного из изгибов речки Цна, не говоря уже о могильниках татар или их посуды и снаряжения. Кстати, мы потом производили раскопки этих старинных предметов, а когда среди нас появился специалист — бывший научный сотрудник Эрмитажа, то даже соорудили целую посылку туда же.

Если еще говорить о новых поколениях рабочего контингента на карьере, то ими стали, как ни странно, и другие научные работники: то историки из Московского университета, то ленинградские философы. Они приезжали в составе следующих партий, доставлявшихся даже не на грузовиках, а по железной дороге — в сопровождении надзирателей, державшихся этак скромненько — на виду у обычных пассажиров. Так что к концу лета у нас собрался довольно большой коллектив, постепенно сменяя остатки прежнего состава — еще до нашего прибытия. Те в основном освобождались — и по истечении сроков заключения, и даже по суду в счет "двух третей" (формула, ставшая обиходной!), а мы занимали и их руководящие должности.

Дело в том, что из среды заключенных обычно избирался "Совет актива" — орган, решавший под эгидой лагерного начальства отдельные производственные, культурные и бытовые вопросы, и нередко туда попадали если не откровенные стукачи, то "придурки" — из привилегированной части зэков (дневальные, нарядчики, банщики и др.). Но тут мы решили не даваться в руки проходимцам и на одном из наших узких "палаточных" сборов заранее наметили "свой" состав такого Совета актива. Председателем мы единодушно выдвинули московского историка Н. Обушенкова — весьма уважаемого, обходительного и честного человека, его заместителем — ленинградца-философа Л.Гаранина, обладавшего крепкой организаторской хваткой. Из пяти человек этого совета я попал в число редакторов лагерной стенгазеты (тоже немаловажно, чтобы не дать возможности кому-то другому "критиковать" нас!. А в бригадиры мы предложили немца Н. Миля — из выселенных "поволжцев", сидевшего еще с военного времени и посаженного снова за ... желание выехать в ФРГ ("если не вернут родного дома", по его словам!). И на счастье, лейтенант Багров согласился с нашими кандидатурами, а на общем собрании "производственников" (так нас официально называли) мы и были избраны в свой общественный орган.

Не сказать, чтобы такое обновление как-то улучшило наше общее положение. Уже наступали осенние холода, а мы по-прежнему жили в палатках, где и простуживались, и начинали грызться между собой. Барак наш строился медленно — то из-за нехватки материалов, то из-за отсутствия квалифицированных кадров (плотники, штукатуры, маляры!). Но зато еще летом удалось соорудить (в основном усилиями безотказного "иеговиста" с Закарпатья) домик "для свиданий" — к приезду наших жен, и это было главной отрадой — находиться дня два или три (как милостиво разрешал наш "литер"!) на опушке леса, в тишине и покое. <...>

Как-то отключившись от зэковских будней, я узнал, что тогда же не в меру прилежный "иеговист" успел соорудить деревянный забор вокруг будущего барака и даже сам обтянул его верхушку колючей проволокой — классический вариант советской лагерной зоны! Ну и медвежья услуга — для нашего "перевоспитания"... Как ни протестовали мы перед начальством, напоминая о нашем бесконвойном статусе, или старались доказать, что "не нарушаем", — все равно заграждение было нам обеспечено, несмотря даже на увещевание упрямого закарпатского "святого". Так что потом, когда барак был сооружен (чуть ли не к началу ноября — "подарок к празднику Октября"!), нас, что называется, загнали внутрь: и проверяли вход — выход у калитки, и запирали эту калитку на ночь, и ловили тех, кто поздно прыгал через забор (пусть даже с колючей проволокой). За этим — постоянной слежкой за нашим местонахождением и даже наказанием за малейшие нарушения — рьяно стали следить присылаемые из 18-й зоны попарно — раз в месяц — надзиратели. А среди них особенно выделялся один азербайджанец, который не только выслеживал нас из-за кустов возле "дома свиданий", но и даже не одного "упек" в шизо — на ту же Потьму, рьяно сопровождая провинившегося в тряске по дорогам Рязанщины.

Мне лично не довелось ни попасться за нарушения, ни тем более быть наказанным, хотя я и ходил с женой на речку, и отлучался в Сенцы — за банкой молока. Впрочем, нас поначалу водило и само начальство "на сторону" — например, в Бастаново, где в клубе показывали специально для нас кинофильм, а впускали туда надзиратели, ведя счет "по головам" — с похлестыванием веточкой в спину. Но и радовало такое приобщение к вольной жизни, как, помню, меня просто потряс первый же фильм, увиденный в зоне — еще на Явасе: "Два Федора". Эта лента снималась как раз накануне моего  ареста в Одессе, у нас на Слободке, и даже недалеко от дома —и так я смог увидеть на лагерном экране свой родной уголок, чуть не вскричав от радости... Лишь когда наладили доставку киноаппарата вместе с новенькими картинами прямо в наш барак, прекратили и такую вольность, как и стали транслировать в наше же помещение радиопередачи — из трансляционной сети по "штабному" приемнику, но нередко спросонок включали "Голос Америки" и "Свободу", сбитые с толку "похожей" русской речью, а мы потом этим и поддразнивали надзирателей, если находили, что они слишком придираются к нам... Но, спрашивается, как им не придираться, раз иные "производственники" в выходные дни позволяли себе такое — и "шляться по бабам", как потом выражался Багров, и уходить в Сасово, разгуливая там чуть ли не при галстуках и однажды напоровшись даже на "самого" в пивнушке. Так удивительно ли, что приехавший после этого к нам начальник 18-го крепко "внушал" нам, чуть ли не угрожая высылкой на "спец", а когда к нему обращались насчет "двух третей", то он выпроваживал даже таких "активистов", как я (мол, выступаете в своей газете почти с требованием условно-досрочного освобождения—такая наглость!). Хотя в ту пору—зимой 60-61-го — мы находились в самых тяжелых условиях: и были занесены мощными сугробами снега (так что и не выйти из барака, не говоря уже о каменном карьере), и лишены всякой переписки с домом (не доходили сани из Бастаново), и даже нет печеного хлеба (оттуда же). Как ученые из обсерватории в повести К. Паустовского!

Разумеется, мы не теряли времени даром. До этого у нас уже успела поднакопиться пестрая культурная база — с новейшей периодикой и даже академическими изданиями "наложенным платежом". Да, нам туда присылали заказанную литературу из столичных магазинов, а свежие газеты и журналы шли даже из Варшавы, Белграда и Рима. Если я мог запоем читать получаемые из Одессы последние номера польского "Фильма", то мои коллеги — польскую же "Политику" или итальянскую "Унита" вместе с югославской "Борбой". И все это не просто держало нас в курсе всех советских диссидентских или международных событий (вроде ареста близких Пастернака за "валютные операции", бегства на Запад танцора Нуриева или эстонского моряка Яаниметса), но и позволяло совершенствоваться в своей антисоветской или правозащитной позиции. Иные из нас создавали целые концепции дальнейшего демократического преобразования нашего общества, и когда вышеупомянутый Николай Обушенков набросал свою "протитовскую" платформу, то даже предложил нам обсудить ее — правда, в узком кругу. Мы сперва читали его наспех исписанные листки — каждый порознь, а затем договорились сойтись вместе— в определенный день и час и в определенном месте за барачной территорией. Но... впрямь всегда говорили, что "чека на чеку": не успели мы приблизиться к дальнему оврагу, как там — из-за кустов навстречу нам два или три надзирателя, к тому же еще вроде бы не успевших сориентироваться в обстановке — из новеньких! И мы так же невозмутимо разошлись, не приостанавливаясь и делая вид, что ничего не произошло, но лишний раз убедившись, насколько и без колючей проволоки все находятся, что называется, "в загоне"... Или за" маленькой железной дверью в стене", по названию повести В. Катаева.

Конечно, мы успевали вволю наговориться и в другой обстановке, пусть и на более безобидные темы. Дело в том, что с осени я стал работать на такой работе, как погрузка камня на железнодорожные платформы, а это позволяло держаться и особняком от начальства, и определенно в "своей" среде. Как уже говорилось, платформы подавались в районе станции Сасово — по пути следования экспрессов из Москвы на Казань и Алма-Ату и обратно. Приезжая туда по утрам, мы оставались почти до вечера на виду у "большого мира" — и просто пассажиров в вагонах, и эшелонов, идущих на хрущевскую целину, так что успевали подбрасывать в вагон свои письма для их быстрейшей и бесцензурной доставки, и даже как-то общались с "вольными людьми", которые не всегда подозревали, кто мы такие. На нас была надета довольно неопределенная роба — защитные костюмы и сапоги, а надзирателей обычно не было среди нас, хотя и тут стукачей, увы, хватало. Да и работали мы, как нам хотелось: едва подавали 62-тонную открытую платформу, мы закидывали ее сваленным у полотна камнем, который навезли полуторки, но через 15 минут такой работы — бодрой и даже азартной — устраивали перекур, и кстати — по моему сигналу — свисту в два пальца. Отправившись же на перекур — на целых 45 минут (строго следя по часам), мы и могли говорить, что угодно, лежа на траве недалеко от полотна или сидя в специально сооруженной землянке — зимой. И это, пожалуй, были у нас лучшие "моменты истины"!

О том, как мы там работали и потом отдыхали, я впоследствии описал в стихотворении (правда, сгустив все краски — вплоть до изображения надзирателя с автоматом, хотя такого не бывало на бесконвойке!). Но главное — я старался передать дух нашей погрузочной работы. А именно — противоборческое состояние... Кстати, из-за этого состояния меня и сняли с роли звеньевого! <...>

К тому времени на каменном карьере работало много — свыше 50 человек. Самые молодые и завзятые долбили камень, а в иных случаях и производились взрывы, после которых самосвалы не успевали возить, наталкивались друг на друга по дороге, а мы изнемогали на погрузке у вагонов, работая в одних трусах и сапогах, как египетские рабы. Среди нас были и бывший князь из Харбина, и деятель НТС из Ужгорода, и украинский студент-бандеровец. <...> Но вот привозили в барак самые трогательные картины — вроде "Ночей Кабирии" или "Римских каникул", и мы собственными силами крутили их по два-три раза (и однажды, помню, даже с пяти часов утра до ухода на работу!). Торжествовала "куча сюжетов" — по катаевским словам!

Ну и трудно ли представить, как мы там отмечали Новый год: и приоделись как люди, и ели-пили полученное из дому или прикупленное по блату? К тому времени у нас установились добрые отношения не только с жителями окрестностей, но и с такими соседями, как курсанты летного училища. Кстати, их стоянка была рядом с нашей платформой на станции, и они один раз даже выручили нас, когда один из наших вагонов — притом тяжеленный, полностью загруженный камнем — вдруг двинулся с места и направился в сторону бензовоза этого училища, а я не успел подсунуть под колеса железнодорожный тормозной башмак. Курсанты дружно навалились — кто на наш вагон, а кто на свой бензовоз — и катастрофы избежали. Торжество другого "крепкого башмака" (тоже по Катаеву!). Людских душ — вопреки всему. <...>

Вспоминаются и другие курьезы, только более невинные. То мы раз возвращались со станции "своим ходом" — не на самосвале, который "ушел налево" (с выкраденной партией камня!), и на перроне в Сасово напоролись на милицейский пост, который вдруг задержал всех нас. "Дважды заключенные!" — так со смехом назвали там же нас милиционеры, когда разобрались, в чем дело.  <...>

«<…> Сасовская командировка это называлось при восемнадцатом лаготделении, [Дубравлага] в Рязанской области был каменный карьер для добычи бутового камня для строительства лагерной системы. Вот, мы добывали камушек, грузили его. Было нас зимой человек сорок, летом человек восемьдесят. Подобрались хорошие, крепкие ребята, мои друзья. И был слабенький очень лейтенант Багров. И мы решили взять лагерь в свои руки. Условие было очень простое. Первое: надзирателям нечего делать в зоне в течение дня. Утром на подъем – пожалуйста. Днем надзирателям делать нечего. И надзиратели не приходили к нам днем в зону. Это великое достижение. И второе условие: ворота в зону должны быть открыты. То есть, в любой момент человек из зоны может уйти куда ему угодно. Разумеется, не куда угодно. Но многие уходили к местным дамам, было и такое. Многие ходили выпить. Мы, интеллигенты, мы не считали возможным. Ну, выпивка бывала, ходили в магазин. Третье: питание было очень уж неважное, раз в неделю нам привозили спецзаказ из летного училища, мы помогали ребятам [из училища] немножко на железнодорожной платформе, а они нам буфет свой предоставили в наше распоряжение. То есть, мы пытались питаться нормально. Эти условия такие… Да, кино давали хорошее. Вместо молдавских антирелигиозных фильмов нам давали и «Ночи Кабирии», и «Синее небо», тогда гремевшие картины, все это мы получали таким вот образом. Наши обещания – мы гарантируем выполнение плана по добыче и отгрузке камня. И в случае, если нарушения происходили, всю нормальную жизнь в лагере – жалобы на зажим, на начальство, наверх, что нас зажимают. Чтобы создать видимость. А в обмен гарантировали план. В случае, если администрация старалась нарушить это соглашение, мы показывали не разгруженные вагоны, невыполненный план по добыче камня и прочее. То есть, мы применяли методы финляндской забастовки. Попросту говоря. И так продолжалось около года. Я взял на себя функции председателя совета коллектива, Леня Гаранин из группы Миши Молоствова был моим непосредственным заместителем, писатель одесский [Гридин Владимир Михайлович] тоже участвовал в этом деле, Жилинскас [Жилинскас Альбертас сын Антанаса] тоже, если не участвовал то примыкал, из литовцев. И каждое мероприятие, которое мы проводили в лагере, мы согласовывали с так называемыми национальными землячествами. То есть, это была попытка установить самоуправление, это очень хорошая вещь. На какой-то период. Но как только сменилась ситуация в лагере, к нам прислали «тяжеловесов», людей другой психологии, другой морали, пришлось сразу же самораспуститься. Тяжеловесы – это люди, которым было сроку от пятнадцати и выше, полицаи например. Нам пришлось уйти, потому что сразу стали появляться элементы доносительства и возможность работать на доверии исчезла. В таких условиях сотрудничество такого рода бессмысленно. Я считаю, что мы установили своего рода модель таких вот отношений терпимости, взаимодействия, взаимосогласованности, кооперации. В большом лагере на это идти уже невозможно было. Там была слишком сильна вся система карательная. В том маленьком лагере [в Рязанской области] , в котором мы по существу имели дело один на один с младшим лейтенантом и пятью командированными надзирателями, там можно было все держать в своих руках. Это послабление, в какой-то мере это и форма. Кто-то это осуждает, кто-то считает, что напрасно мы сделали шаг в сторону администрации, кто-то с позиции непринадлежности смотрит. Я считаю, что это очень удачный путь вот такого использования слабости администрации, слабости системы. Проникновения в систему с целью захвата ее. То есть, это маленький, крошечный опыт, касающийся хозяйственных дел. Вы представляете, после сидения в течение нескольких лет с сплошной зоне с овчарками, под автоматами, получили такую возможность: открытые ворота, ходить купаться, ловить рыбу, пойти гулять в лес, пойти на вечеринку к девушкам в соседнюю деревню. Это что-то. А даже и переплыть речку и купить бутылку хорошего вина. И в субботу распить ее вместе со всеми. Так это приятно в лагере почувствовать себя… Люба, моя жена, до сих пор вспоминает: когда я провожал ее со свидания, то мы посидели даже в ресторане! Я в арестантской форме, тем не менее… Еще такая вещь – там была маленькая конюшня, сарайчик. Мы как следует перекопали, почистили, помыли, посыпали все хлоркой, побелили. И устроили там свидания вне зоны! То есть, наши женщины, наши жены, которые приезжали к нам, получили возможность пожить неделю вне надзирательского ока вместе с нами. Вот такие вещи мы делали. Я не стыжусь этого, я брал на себя моральную ответственность. Я понимал, что придется когда-то со временем вспоминать об этом, объясняться перед экстремистами. Но с другой стороны, это нужное было дело. Хорошее было дело.  <…>»

12.08.1990 года. Интервью у Обушенкова Николая Григорьевича взяла Татьяна Косинова, встреча бывших политзаключенных, Дом дружбы, г. Ленинград.