24. Чесноков Иван Федорович. (1924-2009). Из воспоминаний о преследовании общин Истинно-Православной Церкви в Рязанской и Липецкой областях. 1930-е–1960-е гг.

Я родился 22 мая 1926 года и вырос в селе Куймань Трубетчинского района тогда Рязанской, а теперь Липецкой области. Мой отец до 1914-го года работал на шахте в Донбассе, в Гражданскую воевал в Красной армии. И сколько жил — а умер он недавно, в 1982 году — считал, что самый большой грех, не прощенный, совершил в жизни, и за который всю жизнь молился, — это когда он участвовал в той войне. Думаю, что не по своей воле. Во всяком случае, на братоубийство он не был способен. Семья наша была глубоко верующая, сестра отца, Мария Ивановна, была монашкой. Когда началось гонение, в конце 1920-х, разогнали и ее монастырь. Часть старших монахинь с игуменьей забрали, а остальные разбежались кто куда.

Село было большим, но «активистов» — всего 4-5 человек, остальные — люди как люди. В Липецке был такой епископ Уар [Шмарин Петр Алексеевич]. Я его сам-то не видел, но знаю, что это его были слова о том, что наступает Последнее Время, что пришел Антихрист на землю, что истинно верующие должны пострадать, а претерпевшие до конца будут спасены. Так возникла наша община. Потом появился Федор Андреевич Ферапонтов, простой мирянин, но взялся проповедовать, стал миссионером. Дети у него были, несколько дочерей даже у нас жили, когда нас еще так не гоняли. А познакомились с епископом Уаром мои братья двоюродные Василий Петрович и Дмитрий Петрович — они в лагере погибли оба. Потом, когда всех старших общины арестовали, отца познакомили с епископом. Тот его благословил, мол, давайте, кто как может — вера наша не должна угаснуть, ведь Церковь непобедима.

В общине были верующие из Липецкой, Рязанской, Орловской областей. Можно сказать, что после ареста епископа Уара и старших членов общины ее центр переместился
к нам, в Куймань. Село было большое, много верующих. Мы были просто православные, гонимые. А название «истинно православные» — это, по-моему, КГБ нам придумало.
Мы не признавали «красных» священников и тогдашнего Патриарха Алексия. Не ходили в такие церкви, где были "красные" священники. У нас в селе была церковь — закрыли ее в 1930-е, разломали. А в соседнем селе, в Лубне, и сейчас церковь сохранилась — там «красный» поп был. Он так, для проформы служил. Ну, кто-то из верующих и туда ходил. Из наших же — никто. Не признавали.

Коллективизация у нас началось в 1931-м — немного запоздали. Сначала соседей раскулачили — их четыре брата было — они после революции крупорушку завели и еще что-то. Потом власти за отца взялись: записывайся [в колхоз]! Отец уклонился, куда-то уехал. Тогда у нас корову забрали — четверо детей было — и началось! Отца в первый раз арестовали, и он где-то отбывал. Потом снова скрывался. А двоюродных братьев забрали, они простые сельские мужики были, пахари...

В 1937-м году сильные гонения были, особенно на молодежь. И ведь что делали? Привозят в МГБ — там Глазунов такой был перед войной — молодых девушек, поиздеваются, поглумятся, изнасилуют и отпустят. Но ведь они приходили, говорили
матерям, мол, так и так. И ведь не одну я знаю, некоторые и сейчас живы, — это было в порядке вещей [в НКВД]...

Cколько пришлось в детстве натерпеться! Ведь если зайдут «советчики», то, как говориться, без пинка поезд не уйдет, хоть дети, хоть кто. Приходят — если мать на виду оставила кофту или юбку — прихватят. Даже вот мячик, я им играл, — забрали. Брат мой старший — до войны это было — отказался в армии служить. Ну как Сатане служить? Ему дали пять лет, и вот я, мальчишка, стал ему первые передачи носить. Как-то пришел в сельсовет, крестик на мне, как обычно, был. И вдруг милиционер подъезжает на лошади, с плеткой, — как увидел меня: «Ах, богомол!» — и плеткой — крест-накрест. Ну, я
заплакал, убежал. Дома никому не сказал, уже с неделю прошло, когда мать увидала. Пришлось рассказать. как было. «Ну, ладно, — говорит, — Господь терпел и нам велел...»

А в 1939 году пришли и за матерью: «Собирайся! Причем, ее арестовывал муж двоюродной сестры, активист. Ну, мать помолилась, попрощалась со мной и младшим братом — ему только семь лет тогда было. Потом, правда, отпустили. И так пять раз арестовывали, уведут—отпустят. Придумывали, наверное,  — за что посадить. Наконец, дали ей «без определенного места жительства» — три года. Отправили на Дальний Восток, до сих пор адрес помню: Амурская железная дорога, станция Средне-Белая.

Так мы остались жить с братиком: мне тринадцать, ему семь. Ну хоть дом был свой. Когда наши верующие покормят, отец изредка тайно наведывался, он уже в подполье был. Его после этого искать начали усиленно. Однажды ночью меня под пистолетом во
двор вытащили: «Где отец, говори! А то здесь и закопаем, никто не узнает». Печь при обыске разломали. Чуть мы из-за этого не угорели с братом: я печь заново сложил, а неправильно... Но дома как было при родителях, так и шло, как молились, так и продолжали.

Приближалась война. Брать стали всех верующих из общины, арестовали тогда первый раз и меня — пятнадцать мне было. Но тогда удалось сбежать из сельсовета.
Как война началась — страшно было. С Украины начали скот гнать, бросали его везде, по полям ходит, можно было лошадей поймать, впрячь для работы.

Тетку мою, Марию Ивановну, монашку, тогда арестовали — и с концами. Позже узнал, что расстреляли ее под Рязанью, когда немцы подходили [в подвале Ряжского РО УНКВД]. И остались мы с братом совсем без присмотра. А тут еще появились дезертиры. Первым председатель колхоза дезертировал, коммунист. Его поймали — и все. Наш сосед, тракторист — тоже поймали, дали десять лет. А жена его больная осталась — умерла. Таких трагедий много тогда было.

В 1943 году освободилась мать, да ненадолго. Снова ее посадили. А потом и отца достали. Выдал его кто-то. И мой черед пришел. Пришли за мной в сентябре — я и не скрывался. Избили меня тогда по-страшному, повезли в район, в Лебедянь.
Потом следствие в Рязани, в НКВД, приговор Особого совещания: статья 58-10 — пять лет. Дальше — Воркута, ссылка в Новосибирскую область, новый срок — еще пять лет — Озерлаг. Номер свой лагерный, К-162, до смерти не забуду: я его как шифр в камере хранения использую. Потом опять ссылка. Вся жизнь ведь вот так прошла.

Но даже лагерях нам удавалось молиться. Собирались в бараках, в комнатушках, где жили...
А последний удар по нашей Куйманьской был нанесен в 1943 году. Большинство наших верующих было арестовано. А в 1944-м году выселили вообще всех, даже кого просто подозревали, кто не был в колхозе — всех. Выслали в Сибирь, в Тюмень. Но связи между собой они не теряли.

При Хрущеве начали освобождать, стало полегче. Раскидали нас по стране, вот даже чуваши были в общине. Да и просто верующие приходили — на Воркуте, например. На Рождество, на Пасху приходили, молились вместе. Пели, голоса хорошие находились.
Священников не было у нас. Поэтому служба была неполной. За батюшку и за дьякона не дозволялось читать, а те молитвы, которые клир поет — все исполнялись. Читались все акафисты, каноны. Даже неграмотные знали все молитвы, старались наизусть учить — в лагере-то священных книг не давали. Исповедовались мы друг перед другом.

Кто сразу после войны из наших освобождался — их снова сажали. Отец освободился в 1953 году. Многие тогда отпали от нашей веры. Слишком уж непосильной ноша оказалась. А отца в покое не оставили, в 1957-м году — снова арест — семь лет. Вернулся он домой уже совсем стариком. В Липецке тогда община существовала, но начались распри. Кто-то, наверное, хотел возвыситься, часть верующих отделилась — они по более суровому закону жили: даже от пенсий государственных отказывались. Нам в Липецком КГБ заявили: вас спасло только то, что вы не были связаны с заграницей. А иначе бы вас никого здесь [в живых] не было. И сейчас еще община есть — в Липецке, в Куймани. Но уже того упорства нет.

Иногда бывает, что вроде и пожалеешь,  — столько страданий пришлось принять. Но когда подумаешь: все же во имя чего-то все это делалось, люди отстаивали свои убеждения. Я никогда не осудил ни отца, ни мать, хотя, по существу,
мы, дети, остались одни. Был разговор, но такого порядка: могло ли быть по-другому? Не так тяжело, как нам выпало? Ведь, если без Бога — и не вынесли бы всего этого.
И сейчас, когда я уже в таком возрасте, я думаю: правильно они поступили. Не могло быть иначе. Сейчас ведь все открылось. Надо было поступать так. Мне запомнилось — я еще мальчишкой был — любил побаловаться, пошалить, а отец мне: «Надо вести себя более серьезно. Знаешь, какое тебя испытание ждет? Как Ты его вынесешь?» Я только после увидел — какое. Мы были обречены на страдание...

1991

Впервые опубликовано в историческом журнале 'Карта', Рязань, N 2, 1992.