16. Солженицын Александр Исаевич. (1918-2008). Воспоминания писателя, лауреата Нобелевской Премии по литературе об исключении из Союза писателей в Рязани 4 ноября 1969 года.

<…> Целый 69-й год меня в Рязани не было, а тут я как раз приехал: слякотный месяцок дома поработать, с помощью читальни, — над Лениным теперь. Как раз и портрет Ленина утвердили (навеки, на щите) — на улице, прямо перед моим окном. И хорошо пошло! так хорошо: в ночь на 4 ноября проснулся, а мысли сами текут, скорей записывай, утром их не поймаешь. С утра навалился работать — с наслаждением, и чувствую: получается!! Наконец-то! — ведь 33 года замыслу, треть столетия, — и вот лишь когда <...>
  Пришёл я в СП раньше назначенного, за 5-7 минут, чтоб не на коленях досталось писать, если писать, а захватить бы место у единственного там круглого столика, на нём бы раз ложиться со всеми цветными ручками. (Я — давно исключения ждал и собирался диктофон нести на заседание, и принёс бы! — да ведь не исключение, просто „идейное воспитание”.) Но и с ручками я, кажется, зря спешил: до собрания всегда за час околачиваются рязанские писатели, дома-то делать нечего, — а тут, гля, пустая комната, и только сидит на подоконнике Василий Матушкин — благообразный такой, круглолицый, доброе русское лицо, уже пенсионер, он-то в дни хрущёвского бума сам и нашёл меня, сам таскал мне заполнять анкеты в СП, так радовался „Ивану Денисовичу”, говорил, что это ему — важный языковой урок. Я ему руку жму:
— Здравствуйте, Василь Семёныч! Не будет, что ли?
Отвечает важно, с подоконника не слезая:
— Почему? Будет.
— Да когда ж соберутся?
— Соберу-утся.
Понурый какой-то, и глаза отводит. Вдвоём мы с ним, никого больше, ну что б ему стоило шепнуть, сказать? — нет, сукин сын, молчит. Я с ним  вежливый разговор: вы, говорят, пьесу новую написали, и опять областной театр ставит... Стол мне, как будто, не пригодится, но на всякий случай занял. А — никто не идёт. До последней минуты! И вдруг — сразу все, и даже больше чем все, с большой скоростью входят, — и не замечаю я, что все уже раздеты, пальто и шапок ни на ком, а обычно только тут снимают.  
  (Как их собирали и готовили — я узнал потом. Секретарь рязанской писательской организации (из семи человек) Эрнст Сафонов верно предчувствовал и пессимистически говорил мне летом, что всю процедуру покатят через него. В СП РСФСР он упёрся против моего исключения. Но зав. отделом пропаганды рязанского обкома партии Шестопалов настиг его и в больнице после операции и тщетно пытался вырвать согласие там. За сопротивление Сафонов потом много лет носил партийный выговор. 4 ноября с утра Шестопалов вызывал четырёх писателей в обком по одному и каждому внушал, что меня надо исключить. Но такая неудобная цифра „7”, что ,,4”не составляют из неё двух третей. Итак, для кворума необходимо было пригнать ещё пятого писателя — Николая Родина из Касимова. Это — 200 километров от Рязани, по худым дорогам, и Родин действительно лежал с высокой температурой, очевидно с воспалением лёгких. И по телефонной команде из обкома секретарь касимовского райкома принудил Родина сесть в райкомовскую машину. Однако Родин вернулся с дороги, говоря, что он может в пути умереть (шофёр пожалел Родина, нарушил партийную дисциплину). Секретарь райкома пришёл в гнев: ,,По дороге — четыре больницы, будете заезжать к врачам!” — и погнал их снова. Родин успел приехать на заседание „партгруппы” —пяти партийных писателей (то есть все, кроме меня), где секретарь обкома по пропаганде Кожевников ещё их стропалил, направлял и удостоверялся. Оттуда через час они все и ввалили в писательскую комнату. (Примеч. 1978).
  Один за другим идут, и хоть можно бы стол мой миновать, но все писатели сворачивают и жмут мне руку, — и Родин (лица на нём нет, сильно болен, больше 38°, я расспрашиваю, ахаю, зачем же вы приехали?), и Баранов, лиса такая (недавно: „можно ли в Ростов от вас привет передать? мне там завидуют, что я с вами встречаюсь”), и Левченко — душа открытая, парень-простак, хоть и серый, и Женя Маркин — молодой, слишком левый и слишком передовой для Рязани поэт. Да вот и Таурин, представитель секретариата РСФСР, почтительно мне представляется, почтительно жмёт руку. Нет, никакого исключения не будет. Да вот же и ещё идёт какой-то сияющий, радостный, разъеденный гад, — и этот ко мне, и этот прямо радостно руку мне трясёт, у него — особенный праздник сегодня! Жму и я. А кто такой — не знаю. Остальные не здороваются. Расселись, ба, — 12 человек, а членов СП — только 6, остальные — посторонние.
  Разложился я, но писать, видно, не придётся. А один уж что-то строчит, на коленях, — да не гебист ли в штатском? Таурин докладывает, скучно, вяло: вот Анатолий Кузнецов бежал, такой позорный случай, СП РСФСР имеет решение, в тульской организации проработали, все глубоко возмущены (безо всякого выражения), решили на всех организациях проработать. Ну, конечно, усилят меры по контролю за писателями, выезжающими за границу, и воспитательные меры...
  Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже не сжимается сердце, что выдернут: „Теперь своё отношение пусть выскажет т. Солженицын...”, — уж распрямился, уж за язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что надо — одобрять?) ...А вот в московской организации на высоком, на хорошем уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы... (Не избежать — за них придётся заступаться. Но мельком ещё рабская мысль: а может здесь промолчать? ведь не Москва, Рязань, здесь кому какое... И если б не близкие друзья, если бы просто либеральные писатели — пожалуй бы и пригнулся, пронеси спокойней. Но про этих твёрдо решил: скажу! вот повод и „за резолюцию в целом” не голосовать.)     Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:
— Ну... кое-что говорили и о вашем члене, о товарище Солженицыне.
Всё. Доклад кончен. „Кое-что”. Очевидно — несерьёзное.
Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника старик, жмётся. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя, что и мне понадобится): — „Давайте больше, чего там!” Все (предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять! Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла им злоба ум. Один за другим, без задержки, выступают братья-писатели: и обходительный Баранов, и простак Левченко, и чистая душа Родин, и тревожный лохматый Маркин. Маркин так явно колеблется даже в своём выступлении: „Не хочу я участвовать в этом маятнике, — сейчас мы А. И. исключаем, потом принимать, потом опять исключать, опять принимать...”, — и голосует за исключение. (Его б совсем немного поддержать, раньше мне выступить бы, что ли, — да вот как сошлось: добивался он два года комнаты — и завтра обещают ему ордер выписать. И Левченко сколько лет без квартиры. И Родин который год просится в Рязань — тоже не дают. И опыт начальства показывает: так — держится крепче.)
Я : — Разрешите вопрос задать.
Не дают: нет! нельзя.
Я : — Стенографистки нет. Протокола не будет!
Ничего, им не надо!
Что-то разговорился этот брюхатый, победительный как Наполеон, я ему:
— Простите, кто вы такой, что здесь, на собрании писателей...
Он даже хохочет от изумления:
— Как — кто ? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!
— Ну и что ж, что представитель? А — кто именно?
— Секретарь обкома!
— Какой именно секретарь? — не унимаюсь я.
Это даже омрачает ему радость выигранного сражения: что за победа, если противник тебя и не узнаёт?
— По агитации.
— Позвольте, ваша фамилия как?
— Хм! Фамилии моей не знаете? — Явно оскорблён, даже унижен: — Кожевников!!!
Ну-у-у! действительно смешно, засмеялся б и я, да времени нет. По советским меркам это дико даже: он — отец родной всем рязанским деятелям идеологии, он — бессменно в Рязани, я — уже семь лет рязанский писатель, и спрашиваю, кто он такой!.. Обидишься...
— Да, — назидает, — мы с вами никогда не виделись.
— Нет, виделись, — говорю, — просто у меня слабая зрительная память.  (Каких только шуток она со мной не играла.) — Мы виделись, когда я из Кремля приехал, рассказывал тут о встрече с Хрущёвым, вы приходили послушать меня. Как я прославился — он вызывал меня из школы по телефону, я ответил: устал, не могу. На мою славу прихрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько было наставлений писателям — а меня всегда нет. (Правильно делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский писатель, подручный партии?!) А год назад позвонил мне домой: — „Как вы относитесь, что «Советская Россия» вас нехорошо упоминает?” — „А я её не читал.” — „Как? Статья ’О чём шумит югославская пресса’, о  вас!” — „Да я вообще «Советской России» не читаю.” — „Как так?” — „Да так.” — Изумился: „Слушайте, я по телефону вам прочту.” — „Да нет, я так не умею.” — „Приходите побеседовать.” — „На тайное собеседование, в кабинет? не пойду! Собирайте всех писателей, гласно побеседуем.” — „Нет, митинга мы не будем устраивать.” Ну вот дождался, вот у праздничка, оттого и сиянье такое.
  Исключенье — решено, но как мне успеть всё записать? Вот и мне слово дают, а у меня и речь не готова, кое-как склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат:
— Десять минут! Конец!!
— Что значит — десять? Вопрос жизни! Сколько надо — столько и дайте.
Матушкин, елейно-старчески: — Три минуты ему дать.
Вырвал ещё десять. Пулемётной скоростью гнал: ведь только то, что успею сказать, только то и можно будет завтра по свету пустить, а что за щекой останется, какое б разящее ни было, — не пойдёт, не сразит. Ничего, за 20 минут наговорил много. Вижу — Маркин просто счастлив, слушает, как я их долблю, да и Родину через болезнь, через температуру нравится: им самим приятно, что хоть кто-то сопротивляется. А проголосовали — покорно. И я, с удовольствием, — против всей резолюции в целом (про меня — только пунктик там).
  Разошлись весёлые, кулуары, разговоры. Собрал я карандаши, рванулся — Таурин меня ловит, да обходительно, да сочувственно :
— Я вам очень советую, вы езжайте сейчас же в секретариат, именно завтра будет полный секретариат, это в ваших интересах!
Я : — Нигде в уставе не написано, чтобы в 24 часа исключать, можно и с разрядочкой. (Про себя: мне б только слух успеть пустить, мне б „Изложение” скорей пустить, а тогда посмотрим, как вы будете заседать. Уверен я всё-таки был, что без меня нельзя исключать, — а можно! всё у нас можно!)
— Слушайте, — цепляется Таурин за рукав, — никто исключать вас не хочет! Вы только напишите вот эту бумажечку, единственное, что от вас требуют, вот эту бумажечку, что вы возмущены, что на Западе там...
Может быть, и правда, они рассчитывали? подарок к  октябрьской годовщине?.. А без этого ведь совсем никакого смысла не было в исключении, только месть одна. Пока они меня не исключали, положение, казалось, в их пользу: стоит шеститысячная глыба, из сожаления не давит меня, а захочет — раздавит. А вот как исключат, да я цел, — тогда что?
 Ещё в коридоре ловил меня Женя Маркин, громко просил прощения. Это — по хорошему Достоевскому, ещё не сколько раз он будет каяться, плакаться, на колени становиться, и опять отрекаться, ему и правда тяжко, он душой и правда за меня, да грешное тело не пускает. (Год спустя он умудрится протащить в ,,Н. мире” (с новым руководством) стихотворение о бакенщике „Исаиче”, которого очень уважают на большой реке, он всегда знает путь, — то-то скандалу было потом, когда догадались! И исключили-таки бедного Женю из СП. (Примеч.1978).
  Я — скорей, скорей, и на телефонную переговорную. В Рязани я — в капкане, в Рязани меня додушить нетрудно, надо чтобы вырвалась, вырвалась весть по Москве — и в этом только спасение. У нас в Рязани завели единственный междугородний автомат, и если он сейчас не испорчен... Нет... и очереди нет... Набираю номер Али. Никого. Набираю другой. Не подходят. Куда же звонить? В „Новый мир”! — ещё нет пяти вечера, ещё не разошлись. Так и сделал. (Потом возникнет рабское истолкование: „За то и разогнали „Новый мир”.)
Тогда, уже спокойный, воротился домой, сел записывать подробно „Изложение”. В 6 утра проснулся, включил по обычаю „Голос Америки”, безо всякой задней мысли, и как укололо: „По частным сведениям из Москвы, вчера в Рязани, в своём родном городе, исключён из писательской организации Александр Солженицын”!
Я — подскочил! Ну, век информации! Чтобы так моментально — нет, не ожидал!! Четыре раза в кратких известиях передали, четыре раза в подробных. Хор-рошо! Вышел в сквер заряжаться, когда нет ещё никого на улице, смотрю: заметенный снегом стоит грузовик с кузовной надстройкой, уже на другой слежке мною однажды замеченный, а в тёмной кабине сидят двое. Прошёл мимо их кабины близко, оглядел; они без радио, не знают, что уже упустили. Однако и тревожно: не схватят ли меня? Чуть отъедешь от Москвы — глухой колодец, а не страна, загородить единственный продух ничего не стоит. С предосторожностями отправил из дому один экземпляр „Изложения”, спасти. Рассвело, раздёрнул занавеси — и с уличного щита мой затаённый Персонаж бойко, бодро глянул на меня из-под кепочки. Да не писалось мне больше о нём, и в том была главная боль — от таких оторвали страниц! (С тех пор полтора года прошло — а всё не вернусь. Персонаж мой за себя постоять сумел.)
В рязанском обкоме переполошились! оказывается: „Би-Би-Си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у них в Рязани есть агентура, следят за нашей идеологической жизнью и моментально передают в Лондон!” И догадались: посадить того же бездомного Левченко к телефону и на все звонки из Москвы отвечать, что он — посторонний, ничего не знает, никого не исключали. Западные корреспонденты действительно звонили, наскочили, поверили — и начались по западному радио опровержения. А в этот же самый день 5 ноября секретариат РСФСР в Москве меня-таки исключил, управился и без меня! Я этого сам ещё два дня не знал и кроме „Изложения” ничего больше не собирался писать и распространять. Лишь когда узнал — заходил во мне гнев, и сами высекались такие злые строки, каких я ещё не швырял союзу советских писателей, — это само так получалось, это не было ни моим замыслом, ни моим манёвром. (Замысел был лишь спопутный: защитить угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо воткались в текст — и, кажется, защита удалась: замялась с ними чёртова сотня.) „Изложение” я отправил в Москву вперёд себя, а сам в Рязани ещё пытался работать над Лениным, но уже утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали по-солдатски через голову, выколачивались из груди к бою.
  Кончились ноябрьские праздники, посвободнели поезда — и я поехал в Москву. Ещё не думал, что это — навсегда. Что жить мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили мне крест-на-крест Рязань. (А как ещё приезжал туда по беде, подходил к столу — а через окно-то, с уличного щита, всё так же щурился на меня в кепочке Ленин; так и проторчал он, год и другой, во все непогоды, перед моим покинутым окном, — есть незавидность в избыточной славе. Я опять уехал, он опять остался.) <...>